Неточные совпадения
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных
фактов, — это
не должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем
не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот
факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже
не невежеством, а излишеством просвещения.
Тем
не менее даже и по этим скудным
фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
К сожалению, летописцы
не предвидели страшного распространения этого зла в будущем, а потому,
не обращая должного внимания на происходившие перед ними
факты, заносили их в свои тетрадки с прискорбною краткостью.
Если
факты, до такой степени диковинные,
не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?
Тогда он
не обратил на этот
факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных
фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
— Нельзя
не верить
фактам, Дарья Александровна, — сказал он, ударяя на слово
фактам.
— Но я повторяю: это совершившийся
факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить
не своего мужа. Это несчастие; но это тоже совершившийся
факт. И муж твой признал и простил это. — Он останавливался после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего
не отвечала. — Это так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
— Люди
не могут более жить вместе — вот
факт. И если оба в этом согласны, то подробности и формальности становятся безразличны. А с тем вместе это есть простейшее и вернейшее средство.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание
факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где я
не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый,
факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Никогда еще большой корабль
не подходил к этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью
факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и
не с ним случившимся
фактом. Он, впрочем,
не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь мыслью; да он ничего бы и
не разрешил теперь сознательно; он только чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Вот этого-то я и сам
не понимаю, а что я рассказываю истинный
факт, то это верно!
Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком скомпрометировать, но до
фактов все-таки еще
не дошло; все еще это только относительно.
— Нет, брат,
не но, а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру — однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, — то надо же взять в соображение
факты и оправдательные, и тем паче что они
факты неотразимые.
— Лжешь, ничего
не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты
фактов подавай! Я все понял! У тебя
фактов нет, у тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать,
факты!» Да ведь
факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с
фактами обращаться умеешь!
— Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть.
Факт.
Не на волю ж выпустить твоего красильщика?
— Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся,
не ведаете. Это ведь факт-с.
Образ несчастного брата под конец выступил сам собою, нарисовался точно и ясно; тут
не могло быть и ошибок, потому что всё были верные
факты.
Стало быть, если
не явится никаких больше
фактов (а они
не должны уже более являться,
не должны,
не должны!), то… то что же могут с ним сделать?
Последствия этого
факта ему тотчас же стали ясны: ложь
не могла
не обнаружиться, и тогда примутся опять за него.
Сударыня! — восклицал он внушительным голосом, — до вас этот
факт не касается!
Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши и виду
не подать, что я об этом
факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что, дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и
не в одиннадцать?
Преступник твердо, точно и ясно поддерживал свое показание,
не запутывая обстоятельств,
не смягчая их в свою пользу,
не искажая
фактов,
не забывая малейшей подробности.
Но, несмотря на то, что этот новый
факт чрезвычайно его беспокоил, Раскольников как-то
не спешил разъяснением дела.
Он, Самгин,
не ставил пред собою вопроса о судьбе революции, зная, что она кончилась как
факт и живет только как воспоминание.
— Так как почтенный оратор говорит
не торопясь, но имеет, видимо, большой запас
фактов, а
факты эти всем известны, я же располагаю только пятью минутами и должен уйти отсюда, — так я прошу разрешить мне высказаться.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже
не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому
факту отрицательно, однако
не представлял, как он будет говорить о нем.
Ошеломленный убийством министра как
фактом, который неизбежно осложнит, спутает жизнь, Самгин еще
не решил, как ему нужно говорить об этом
факте с Лютовым, который бесил его неестественным, почти циничным оживлением и странным, упрекающим тоном.
— Нет, революцию-то ты
не предвещай! Это ведь неверно, что «от слова —
не станется». Когда за словами —
факты, так неизбежно «станется». Да… Ну-ка, приглашай, хозяин, вино пить…
— Догадка есть суждение, требующее
фактов. А, по Канту,
не всякое суждение есть познание, — раздумчиво бормотал Тагильский. — Вы никому
не сообщали ваших подозрений?
— Давайте отнесемся к
факту просто. Он ни к чему
не обязывает нас, ничем
не стесняет, да? Захочется — повторим,
не захочется — забудем? Идет?
Он пережил слишком много, и хотя его разум сильно устал «регистрировать
факты», «системы фраз», но
не утратил эту уже механическую, назойливую и бесплодную привычку.
— Вижу, что ты к беседе по душам
не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А у меня времени нет растрясти тебя. Разумеется, я — понимаю: конспирация! Третьего дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня
не узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, —
факт! Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
Она тоже является как будто результатом поверхностной, механической деятельности разума и даже
не способна к работе организации
фактов в стройную систему фраз — фокусу, который легко доступен даже бездарным людям.
В том, что говорили у Гогиных, он
не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на
фактах, но для того, чтоб
не считаться с
фактами. В конце концов жизнь творят
не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
— Вы, батенька, слишком легко подчиняетесь
фактам, в ущерб идее. А — надо знать: принятие или непринятие той или иной идеи оправдывается чисто теоретическими соображениями, а отнюдь
не степенью пригодности или непригодности этой идеи для обоснования практической деятельности.
Как везде, Самгин вел себя в этой компании солидно, сдержанно, человеком, который, доброжелательно наблюдая, строго взвешивает все, что видит, слышит и,
не смущаясь,
не отвлекаясь противоречиями мнений, углубленно занят оценкой
фактов. Тагильский так и сказал о нем Берендееву...
В должности «одной прислуги» она работала безукоризненно: вкусно готовила, держала квартиру в чистоте и порядке и сама держалась умело,
не мозоля глаз хозяина. Вообще она
не давала повода заменить ее другой женщиной, а Самгин хотел бы сделать это — он чувствовал в жилище своем присутствие чужого человека, — очень чужого, неглупого и способного самостоятельно оценивать
факты, слова.
— В конце концов — все сводится к той или иной системе фраз, но
факты не укладываются ни в одну из них. И — что можно сказать о себе, кроме: «Я видел то, видел это»?
А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать
факты политической жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он
не пытался объяснить себе, почему это так? Марина поколебала это его настроение. Как-то, после делового разговора, она сказала...
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и
факты, еще более углублявшие их обиды; все они любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так, как никто никогда
не играл и уже никто
не сыграет.
— Есть
факты другого порядка и
не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции?
Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот
факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот.
Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли!
Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ свой.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд
не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим
фактам иначе, а вот этот окончательно
не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
Клим Иванович Самгин легко и утешительно думал
не об искусстве, но о жизни, сквозь которую он шел ничего
не теряя, а, напротив, все более приобретая уверенность, что его путь
не только правилен, но и героичен, но
не умел или
не хотел — может быть, даже опасался — вскрывать внутренний смысл
фактов, искать в них единства.
— Нет, — поспешно сказал Самгин, — нет, я
не хочу этого. Я шутил потому, что вы рассказывали о печальных
фактах… без печали. Арест, тюрьма, человека расстреляли.